СТОЛЫПИН И РЕВОЛЮЦИЯ

Умерщвление обер-вешателя Столыпина совпало с тем моментом, когда целый ряд признаков стал свидетель­ствовать об окончании первой полосы в истории русской контрреволюции. Поэтому событие 1-го сентября, очень маловажное само по себе, вновь ставит на очередь вопрос первой важности о содержании и значении нашей контрреволюции. Среди хора реакционеров, лакейски воспевающих Столыпина или копающихся я истории интриг черносотенной шайки, командующей Россией, — среди хора либералов, качающих головой по поводу «дикого и безумного» выстрела (к либералам относятся, конечно, и бывшие с.-д. из «Дела Жизни», употребившие приведенное в кавычках избитое выра­жение), слышатся отдельные ноты действительно серьез­ного принципиального содержания. Делаются попытки взглянуть на «столыпинский период русской истории, как на нечто целое.

Столыпин был главой правительства контрреволюции около пяти лет, с 1Ш6 по 1911 г. Это — действительно своеобразный и богатый поучительными событиями период. Его можно охарактеризовать с внешней сто­роны, как период подготовки и осуществления государ­ственного переворота 3-го июня 1907 г. Именно летом 1906 г., когда Столыпин в роли министра внутренних дел выступил перед I Думой, началась подготовка этого переворота, который покапал теперь уже все свои плоды во всех областях пашей общественной жизни. Спра-[324]шивается, на какие общественные силы опирались деятели этого переворота или какие силы направ­ляли этих деятелей? Каково было социально-экономи­ческое содержание «третьеиюньского» периода? — Лич­ная «карьера» Столыпина дает поучительный матерная и интересные иллюстрации по этому вопросу.

Помещик и предводитель дворянства становится гу­бернатором в 1902 г., при Плеве, — «прославляет» себя в глазах царя и его черносотенной камарильи зверской расправой над крестьянами, истязаниями их (в Сара­товской губернии), — организует черносотенные шайки и погромы в 1905 г. (Балашевский погром), — стано­вится министром внутренних дел в 1906 г. и председа­телем Совета министров со времени разгона первой Государственной думы. Такова, в самых кратких чер­тах, политическая биография Столыпина. И эта био­графия главы контрреволюционного правительства есть в то же время биография того класса, который проделал нашу контрреволюцию и у которого Столыпин был не более, как уполномоченным или приказчиком. Этот класс — русское благородное дворянство, с первым дворянином и крупнейшим помещиком Николаем Рома­новым во главе. Этот класс — те тридцать тысяч кре­постников-землевладельцев, в руках которых нахо­дятся 70 миллионов десятин земли в Европейской Рос­сии, т. е. столько же, сколько имеют десять миллионов крестьянских дворов. Земельные латифундии в руках этого класса — основа той крепостнической эксплуа­тации, которая под разными видами и названиями (отработки, кабала и т. д.) царит в исконно русском центре России. «Малоземелье» русского крестьянина (если употребить.излюбленное либеральное и народни­ческое выражение) есть но что иное, как оборотная сторона многоземелья этого класса. Аграрный вопрос, стоявший в центре нашей революции 1905 г., сводился к тому, сохранится ли помещичье землевладение — в таком случае неизбежно сохранение на долгие и долгие годы нищенского, убогого, голодного, забитого и за­давленного крестьянства, как массы населения, — или масса населения сумеет завоевать себе сколько-нибудь [325] человеческие, сколько-нибудь похожие на европей­ские свободные условия жизни, — а это было неосу­ществимо без революционного уничтожения помещи­чьего землевладения и неразрывно связанной с ним помещичьей монархии.

Политическая биография Столыпина есть точное отра­жение и выражение условий жизни царской монархии. Столыпин не мог поступить иначе, чем он поступал, при том положении, в котором оказалась при революции монархия. Монархия не могла поступать иначе, когда с полной определенностью выяснилось, и выяснилось на опыте, и до Думы, в 1905 г., и при Думе, в 1906 гм что   громадная,   подавляющая   масса   населения   уже сознала непримиримость своих интересов с сохранением класса помещиков и стремится к уничтожению этого класса. Нет ничего более поверхностного и более фаль­шивого,   как  уверения  кадетских  писателей,   что  на­падки па монархию были у нас проявлением «интелли­гентского» революционаризма. Напротив, объективные условия были таковы, что борьба крестьян с помещичьим землевладением   неизбежно   ставила   вопрос   о   жизни или   смерти   нашей   помещичьей   монархии.   Царизму пришлось вести борьбу не па живот, а на смерть, при­шлось искать иных средств защиты, кроме совершенно обессилевшей   бюрократии   и   ослабленной   военными поражениями  и  внутренним  распадом   армии.   Един­ственное,  что  оставалось царской монархии в таком положении, была организация черносотенных элемен­тов населения и устройство погромов. Высокомораль­ное негодование, с которым говорят о погромах наша либералы,   не  может  не  производить  на  всякого  ре­волюционера   впечатления   чего-то   донельзя   жалкого и трусливого, — особенно, когда это высокоморальное осуждение погромов соединяется с полным допущением мысли о переговорах и соглашениях с погромщиками. Монархия не могла не защищаться от революции, а по­луазиатская, крепостническая, русская монархия Рома­новых не могла защищаться иными, как самыми гряз­ными, отвратительными, подло-жестокими средствами: не   высокоморальные   осуждения!   а   всестороннее   и [326] беззаветное содействие революции, организация ре­волюции для свержения такой монархии есть един­ственно достойный, единственно разумный для всякого социалиста и для всякого демократа прием борьбы с погромами.

Погромщик Столыпин подготовил себя к министерской должности именно так, как только и могли готовиться царские губернаторы: истязанием крестьян, устрой­ством погромов, умением прикрывать эту азиатскую «практику» — лоском и фразой, позой и жестами, под­деланными под «европейские».

И вожди нашей либеральной буржуазии, высокомо­рально осуждающие погромы, вступали в переговоры с погромщиками, признавая за ними не только право на существование, но и гегемонию в деле устройства новой России и управления ею! Умерщвление Столы­пина послужило поводом к целому ряду интересных разоблачений и признаний, касающихся этого вопроса. Вот, например, письма Витте и Гучкова о переговорах первого с «общественными деятелями» (читай: с вож­дями умеренно-либеральной монархической буржуазии) о составлении министерства после 17 октября 1905 г. В переговорах с Витте — эти переговоры, видимо, были продолжительны, ибо Гучков пишет о «томительных днях длящихся переговоров», — участвовали Шипов, Трубецкой, Урусов, М. Стахович, т. е. будущие дея­тели и кадетской, и «мирнообновленчеекой», и октя­бристской партий. Разошлись, оказывается, из-за Дур­ново, которого «либералы» не допускали в роли министра внутренних дел, а Витте ультимативно от­стаивал. При этом Урусов, кадетское светило в I Думе, явился «горячим защитником кандидатуры Дурново». Когда князь Оболенский выдвинул кандидатуру Сто­лыпина, «кое-кто подтвердил, кое-кто отозвался незна­нием». «Определенно помню, — пишет Гучков, — отри­цательного отзыва, о котором пишет гр. Витте, никто не делал».

Теперь кадетская печать, желающая подчеркнуть свой «демократизм» (не шутите!) особенно, может быть, ввиду выборов по 1-ой курии в Петербурге, где кадет [327]

боролся с октябристом, пытается кольнуть Гучкова по поводу тогдашних переговоров. «Как часто гг. октя­бристы под предводительством Гучкова, — пишет «Речь» от 28 сентября, — в угоду начальству оказывались коллегами единомышленников г. Дурново! Как часто, обращенные взорами к начальству, они оказывались спиной к общественному мнению!» Передовица «Рус­ских Ведомостей» от того же числа повторяет на раз­ные лады тот же самый кадетский упрек октябристам.

Позвольте, однако, гг. кадеты: какое право вы-то имеете упрекать октябристов, если в тех же самых переговорах участвовали и ваши люди, даже защищав­шие Дурново? Разве кроме Урусова все кадеты не были тогда, и ноябре 1905 года, в положении людей, «обра­щенных взорами к начальству» и «спиной к обществен­ному мнению»? Милые бранятся — только тешатся; не принципиальная борьба, а конкуренция одинаково беспринципных партий — вот что приходится сказать по поводу теперешних попреков кадетов октябристам в связи с «переговорами» конца 1905 года. Препира­тельство подобного рода служит только для затушевы­вания действительно важного, исторически бесспорного факта, что все оттенки либеральной буржуазии, от октябристов вплоть до кадетов, были ((обращены взо­рами к начальству» и поворачивались «спиной» к демо­кратии- с тех нор, как наша революция приняла действительно народный характер, т. е. стала демокра­тической по составу ее активных участников. Столыпин­ский период русской контрреволюции тем и характери­зуется, что либеральная буржуазия отворачивалась от демократии, что Столыпин мое поэтому обращаться за содействием, за сочувствием, за советом то к одному, то к другому представителю этой буржуазии. Не будь такого положения вещей, Столыпин не мог бы осуще­ствлять гегемонию Совета объединенного дворянства над буржуазией, настроенной контрреволюционно, при содействии, сочувствии, активной или пассивной под­держке этой буржуазии.

Эта сторона дела заслуживает особенного внимания, ибо именно ее упускает из виду — или намеренно игно-[328]рирует — наша либеральная печать и такие органы либеральной рабочей политики, как «Дело Жизни». Столыпин — не только представитель диктатуры кре-постпнков-помещиков; ограничиться подобной характе­ристикой значит ровно ничего не понять в своеобразии и в значении «столыпинского периода». Столыпин — министр такой эпохи, когда во всей либеральной бур­жуазии, вплоть до кадетской, господствовало контрре­волюционное настроение, когда крепостника могли опираться и опирались па такое настроение, могли обращаться и обращались с «предложениями» (руки и сердца) к вождям этой буржуазии, могли, видеть даже в наиболее «левых» из таких вождей «оппозицию его величества», могли ссылаться и ссылались на поворот идейных вождей либерализма в их сторону, в сторону реакции, в сторону борьбы с демократией и оплевания демократии. Столыпин — министр такой эпохи, когда крепостники-помещики изо всех сил, самым ускоренным темпом повели по отношению к крестьянскому аграр­ному быту буржуазную политику, распростившись со всеми романтическими иллюзиями и надеждами па «патриархальность» мужичка, ища себе союзников из новых, буржуазных элементов России вообще и дере­венской России в частности. Столыпин пытался в ста­рые мехи влить новое вино, старое самодержавие переделать в буржуазную монархию, и крах столыпинской политики есть крах царизма на этом последнем, послед­нем мыслимом для царизма пути. Помещичья монар­хия Александра III пыталась опираться на «патриар­хальную» деревню и на «патриархальность» вообще и русской жизни; революция разбила вконец такую политику. Помещичья монархия Николая П после рево­люции пыталась опираться на контрреволюционное на­строение буржуазии и на буржуазную аграрную поли­тику, проводимую теми же помещиками; крах этих попыток, несомненный теперь даже для кадетов, даже для октябристов, есть крах последней возможной для царизма политики.

Диктатура  крепостника-помещика  не была направ­лена при Столыпине против всего народа, включая сюда [329] и все «третье сословие», всю буржуазию. Нет, эта дик­татура была доставлена в лучшие для нее условии, когда октябристская буржуазия служила ей не за страх, а за совесть; когда помещики и буржуазия имели представительное учреждение, в котором было обеспе­чено большинство их блоку, и была оформлена возмож­ность переговоров и сговоров с короной; когда гг. Струве и прочие веховцы с истерическим надрывом обливали помоями революцию н создавали идеологию, радовав­шую сердце Антония Волынского; когда г. Милюков провозглашал кадетскую оппозицию ((оппозицией его величества» {его величества крепостника-последыша), И тем не менее, несмотря на эти более благоприятные для гг. Романовых условия, несмотря на эти самые благоприятные условия, какие только мыслимы с точки зрения соотношения общественных сил в капиталисти­ческой России XX века, несмотря на это, политика Столыпина потерпела крах; Столыпин умерщвлен был тогда, когда стучится в дверь новый могильщик — вернее, собирающий новые силы могильщик — цар­ского самодержавия. [330]

Отношения Столыпина к вождям буржуазии, и об­ратно, характеризуются особенно рельефно эпохой I Думы. «Время с мая по июль 1906 года, — пишет «Речь», — было решающим в карьере Столыпина». В чем же был центр тяжести этого времени?

«Центр тяжести того времени, — заявляет официальный орган кадетской партии, — заключался, конечно, не в думских выступлениях».

Не правда ли, вот поистине ценное признание! Сколько копий было сломано с кадетами в то время из-за вопроса о том, можно ли видеть «центр тяжести» той эпохи в «думских выступлениях»! Сколько сердитой брани, сколько высокомерных доктринерских поучений было тогда в кадетской печати по адресу социал-демо­кратов, утверждавших весной и летом 1906 года, что не в думских выступлениях заключается центр тяжести того времени! Сколько попреков всему русскому «об­ществу» бросала тогда «Речь» и «Дума» за то, что обще­ство мечтает о «конвенте» и недостаточно восторгается кадетскими победами на «парламентской» перводумской арене! Прошло пять лет, приходится дать общую оценку перводумской эпохе, и кадеты с такой легкостью, точно они меняют перчатки, провозглашают: «центр тяжести того времени заключался, конечно, не в дум­ских выступлениях». Конечно, нет, господа! В чем же был центр тяжести?

«...За кулисами,— читаем в «Речи»,—шла острая борьба между представителями двух течений. Одно рекомендовало искать соглашения с народным представительством, не отступая л пород составлением «кадетского министерства и. Другое тре­бовало резкого тага, роспуска Государственной думы и изме­нения избирательного закона. Такую программу проводил Совет объединенного дворянства, опиравшийся на могущест­венные влияния... Столыпин некоторое время колебался. Есть указания, что он два раза через Крмжановского предлагал Муромцеву обсудить возможность кадетского министерства, при участии Столыпина в качестве министра внутренних дел. Но в то же время Столыпин, несомненно, находился в сношениях е Советом объединенного дворянства».

Так пишут историю гг. образованные, ученые, начи­танные вожди либералов! Выходит, что «центр тяжести» был не в выступлениях, а в борьбе двух течений внутри черносотенной царской камарильи! Политику «натиска» сразу и без оттяжек вел Совет объединенного дворян­ства — т. е. не лица, не Николай Романов, не «одно течение» в «сферах», а определенный класс. Своих сопер­ников справа кадеты видят ясно, трезво. Но то, что было слева от кадетов, исчезло из их поля зрения. Исто­рию делали «сферы», Совет объединенного дворянства и кадеты — простонародье, конечно, в делании истории не участвовало! Определенному классу (дворянству) противостояла надклассовая партия «народной сво­боды», а сферы (т. е, царь-батюшка) колебались.

Ну можно ли себе представить более корыстную классовую слепоту? большее искажение истории и забвение азбучных истин исторической науки? более [331] жалкую путаницу, смешение класса, партии и лично­стей?

Хуже всякого слепого тот, кто не хочет видеть демо­кратии и ее сил.

Центр тяжести перводумской эпохи заключался, ко­нечно, не в думских выступлениях. Он заключался во внедумской борьбе классов, борьбе помещик о в крепост­ников и их монархии с народной массой, рабочими и крестьянами. Революционное движение масс именно в это время снова стало подниматься: и стачки вообще, и политические стачки, и крестьянские волнения, и военные бунты грозно поднялись весной и летом 1906 г, Вот почему, господа кадетские историки, «сферы» коле­бались: борьба течений внутри царской шайки шла из-за того, можно ли сразу совершить государственный пе­реворот при данной силе революции или надо еще выждать, еще поводить за нос буржуазию.

Помещиков (Романова, Столыпина и К°) первая Дума вполне убедила в том, что мира у них с крестьянской массой и рабочими быть не может. И это их убеждение соответствовало объективной действительности. Оста­валось решить второстепенный вопрос: когда и как, сразу или постепенно изменить избирательный закон. Буржуазия колебалась, но все ее поведение — даже кадетской буржуазии — показывало, что она во сто раз больше боится революции, чем реакции. Поэтому помещики и соблаговоляли привлекать вождей бур­жуазии (Муромцева, Гейдена, Гучкова и К°) к совеща­ниям, нельзя ли вместе составить министерство. И бур­жуазия вся, вплоть до кадетов, шла советоваться с царем, с погромщиками, с вождями черной сотни о сред­ствах борьбы с революцией, — но буржуазия с конца 1905 года никогда ни одной своей партии не послала на совещание с вождями революции о том, как свергнуть самодержавие и монархию.

Вот основной урок «столыпинского» периода русской истории. Царизм привлекал буржуазию на совещания, когда революция еще казалась силой — и постепенно отбрасывал прочь, пинком солдатского сапога, всех вождей буржуазии, сначала Муромцева и Милюкова, [332] потом Гейдена и Львова, наконец, Гучкова, когда революция переставала оказывать давление снизу. Раз­личие между Милюковыми, Львовыми и Гучковыми совершенно несущественно — вопрос очереди, в кото­рой эти вожди буржуазии подставляли свои щеки под... «поцелуи» Романова — Пуришкевича — Столыпина и получали таковые... «поцелуи».

Столыпин сошел со сцены как раз тогда, когда черно­сотенная монархия взяла все, что можно было в ее пользу взять от контрреволюционных настроений всей русской буржуазна. Теперь эта буржуазия, отвергну­тая, оплеванная, загадившая сама себя отречением от демократии, от борьбы масс, от революции, стоит в ра­стерянности и недоумении, видя симптомы нарастания новой революции. Столыпин дал русскому народу хороший урок: идти к свободе через свержение царской монархии, под руководством пролетариата, или — идти в рабство к Пуршпкевичам, Марковым, Толмаче­вым, под идейным и политическим руководством Милю­ковых и Гучковых. [333]

 

Ленин В.И. Столыпин и революция // ПСС, Т. 20. С. 324-333